Библиотечка рабочей правды

    Мы играли во дворе, в тени сарая. В нашем пятиэтажном доме 8 по Ключевской улице на окраине Ленинграда были чуланы в квартирах, их называли ещё кладовками, но дрова для наших голандских печек хранились в двухэтажном сарае, разделённом на чуланы, для каждой квартиры свой чулан. Чтоб попасть в чулан на втором этаже, надо было подняться на любом торце сарая на галерею идущую вдоль сарая. Вот в тени этой галереи мы и укрывались от жары, играя в трамвай, или мастеря ружья для военной игры. Наши старшие мальчишки тоже играли в войну, и ружья у них были размером с настоящие. Вырезали их из досок и красили той коричневой краской, которой красили двери подъездов в доме. Бочка этой краски стояла в третьем подъезде, где жил мой друг Котик. Мой старший брат Май сделал даже станковый зелёный пулемет Максим с трещоткой, а ещё у него был арбалет из зонтика, того самого, с которым он прыгал с галереи, чтоб проверить, побоится, или нет прыгать с парашютом. Ребята признавали его командиром, он устраивал с ними военные маневры, тренировки по преодолению полосы препятствий, прыжки через канаву.

       А под праздники у них был парад. На торце сарая, где лестница на галерею сходилась крестообразно буквой икс, на перекрестьи была площадка. На ней стоял принимающий парад Май, а шеренги ребят нашего двора проходили со своими ружьями стройной колонной. А я в это время канючил снизу: «Ну Май, посмотри какую катушку проволоки в синей обмотке я нашёл на свалке, ну возьми». Он был радиолюбитель, мастерил приёмники по схемам журнала «Радиофронт», и таскал меня с собой на свалку радиозавода за детальками. Я даже знал, что такое "лидцентрат”.

     Да. А в этот жаркий день мы смотрели в тени сарая, как Петька-"жирный поезд пассажирный” поймал крошечное насекомое и просвещал нас: "Это коси-коси-ножка. Если ей оторвать ногу, она и оторванная будет дергаться, словно косит косой траву”. К нам с Котиком подошёл Генка из десятой квартиры, мой лучший друг. Послушал и говорит: "Не отрывай! Ты что, не знаешь? Если оторвёшь – твоя мать умрёт!” Петька оторвал, положил ножку на кирпич, и она стала, дёргаясь, сгибаться в колене и разгибаться. Мне стало как-то жутковато. "Дурак ты, Петька, - сказал я, - воображала первый сорт, уезжала на курорт”. И мы пошли от него к девчонкам, что играли в трамвай под лестницей сарая. Было мне тогда шесть лет, и был это тридцать восьмой год.

      В восемьдесят первом году умирала в больнице моя мама – инсульт, а потом и инфаркт. Один из врачей сказал – если до утра не достанете индийское мочегонное - будет уже поздно. И я помчался искать его. Добежал то станции метро Филёвский парк, жду не платформе. Поезда нет минуту, другую, третью. Станция открытая, солнечно, день осенний, тёплый, плывут по воздуху белые нити. И порхает коси-коси-ножка. И я, капитально и основательно не суеверный, не верующий, сугубый материалист, взмолился: "Коси-коси-ножка, я же никогда не отрывал тебе ножку, и никому не позволял этого делать. Пусть мама не умирает!” Мама умерла. И индийское лекарство, которое достал мой младший брат, а не я, (я – плохой доставала), не помогло. Умерла на другой день. Мне не стыдно той моей слабости, обращения моего к потустороннему миру. Только я знаю – исповедовавшийся мною принцип баланса доброты – не работает.

     Мир рационален. И делая добро – не делай его в расчете на то, что кто-то отплатит добром, что эстафета добра вернет тебе твою доброту. Нет. Не вернет. Делай добро всё равно, и не обижайся на окружающий мир. Ты делаешь это потому, что не можешь иначе, потому что - просто ты такой .Такой человек. Такой, как Май, старший лейтенант-артиллерист, погибший в августе сорок третьего в цепи наступающей пехоты, корректируя огонь батареи.

 

 

     Я с дошкольных лет полюбил стихи Багрицкого. Мы ехали на Украину, и брат мой старший, Май на вокзале в Москве купил его сборник. «Дума про Опанаса» запала мне в душу и уже не покидала меня. Я полюбил поэму, полюбил его Украину, полюбил «тополей густую стаю, запах тополиный, Украина мать родная, нэнька-Украина!» Полюбил и другие его стихи, «Контрабандисты», «Разговор с комсомольцем Колей Деменьтьевым», «Смерть пионерки»». Его « вот так бы и мне…» мне было понятно и находило во мне отклик, А вот «возникай содружество ворона с бойцом» и «прорастают кости» - как-то не задевало меня и казалось рудой, той, что «тонна на грамм добычи радия». И позже, взрослым – не доходило до меня, что тут болело в душе поэта, что тревожило и билось в этих строках. Шел фильм «Дикая собака Динго», Галя Польских –пионерка, замирает на сцене, не может произносить равнодушных, казенных слов, и вместо дежурной обязаловки, из глубины сердца читает «Смерть пионерки». Я все чувствую, это мое прочтение! Но про кости не воспринимаю. Отчасти понимаю, но чувствую не все.. «Не погибла молодость, молодость жива!» Это о моем брате, о его поколении, о пионерах 20-х и 30-х, о их идейности и верности. О том, что для меня - в песне – «за себя и за того парня». В 43-м в августе пионерлагерь уже позади - обе смены, я что-то мастерил на кухне –звонок. Пришел почтальон, старенький, в усах, в очках, в форменной тужурке и шапке. Телеграмма. «Давайте, я распишусь». Я расписался в его книжке, а он почему-то погладил меня по голове сочувственно. Чего это он? Дверь за ним закрылась. Я пошел в комнату, передал телеграмму маме и вернулся на кухню. И вдруг из комнаты вскрик и что-то упало. Я бросился в комнату – мама у подоконника пыталась подняться с колен и, плача, выговаривала с трудом: «Маечка!» Я поднял телеграмму, стал читать – похоронка. Я, потрясенный, перечитал, и не мог понять, почему мама плачет, а я не плачу. Я вернулся на кухню, бил себя по лицу, но слезы не приходили. Разве я не понимаю, что случилось? Ведь это же Май! Но слез не было! Значит, я не люблю его? «Почему я не плачу?» Отец отпросился со службы, мы все пошли по Арбату, чтобы пережить , чтобы утешить маму и себя. Прошли до Смоленской и обратно. Мама держалась. Она в Германскую на фронте видела много смертей, как и отец, самообладание было. Только здесь больнее. Много раз в жизни я не мог сдержать слез, вспоминая Мая. . И ночью, и среди бела дня. А в тот раз – слез не было. Мама посреди работы – (она шила на дому солдатское белье на своей машинке для артели), вдруг не с того не с сего вдруг начинала плакать, А я лелеял надежду, вполне детскую – но может быть он только ранен, может попал к партизанам и еще вернется. Он ведь был мне – один свет в окошке В мае 46-го к братьям Картинцевым со второго этажа, к Вовке,( однокласснику Димки, моего младшего брата), и к Тольке вернулся из плена отец, считавшийся погибшим. И мне приснился сон – на стуле в нашей комнате – портупея, гимнастерка с погонами – Май на диване еще не проснулся и мама посылает меня в магазин, взять хлеб по карточкам. Я сбегаю по лестнице, и забежал на второй этаж к Картинцевым поделиться: – Май вернулся! «Только я очень боюсь, что это все во сне». Я проснулся, а возвратиться в сон – уже не вернешься. И вот я уже стар, уже у меня внуки, и я хочу дать почитать Багрицкого внучке, и перечитываю свое любимое. И вдруг понимаю и чувствую это – и « возникай содружество ворона с бойцом», и «на широкой площади убивали нас», и «про «прорастают кости», и «молодость жива». Что случилось? Почему «Валя, Валентина» мне – до слез. И это: «Валя –будь готова!» И особенно это – «Я всегда готова!» В четвертом классе в начале учебного года в нашей 57-ой школе в фойе во всю стену была карта с красной ленточкой фронта. А Мария Сергеевна на первом уроке поднимала дежурного и он читал нам сводку Советского информбюро. Мы – обычные мальчишки, оболтусы и озорники. Нас приняли в пионеры, мы писали, чтоб запомнить, -торжественное обещание. Я его писал уже второй раз, в третьем классе в эвакуации меня уже принимали в пионеры, и я даже был председателем отряда в свои девять лет. Принимали казенно, не спрашивая – всех чохом, но я знал от брата, что это такое - дело рабочих всего мира, знал, что я уже как и отец, и старший брат – коммунист. Для меня , субботник – святое дело, как фронт для отца и брата. Я морозил руки, как Николай Островский на разгрузке заледенелых поленьев для школы, я устроил в классе библиотеку для ребят, я с трепетом принимал в руки благодарность Главнокомандующего товарища Сталина нам, пионерам нашей школы №57, собравшим железный лом для танка в составе танковой колонны «Московский пионер». На бумаге была подпись самого Сталина, и директор пустил письмо вождя по рядам – каждому подержать. Мы все жили в те дни Сталинградом, «Домом Павлова» и окружением 22 дивизий немцев в котел. Плакат в окнах ТАСС Кукрыниксов «Потеряла я колечко» выражал наши чувства. Но откуда-то сквозило другое восприятие событий. Мой одноклассник Генка Ткачев все это воспринимал вчуже, его это как бы не касалось и не волновало. В институте, в МВТУ имени Баумана я неожиданно попал на один факультет с ним. Мимоходом, (а он там, в отличие от меня был как рыба в воде), он снисходительно подарил меня вниманием – «Мы, кажется с тобой учились в четвертом классе?» - «Да»- я не стал поминать ему, что он зажилил усилитель низкой частоты Мая, Но он еще не преминул показать мне мою ограниченность – «Ты был «правильным» учеником» - сказал он насмешливо. Все ему было как и прежде - по фигу. Он, заметив у меня журнал «Америка» с композитором Джорджем Гершвином, выпросил его. Как-то услышав, как я отстукиваю ритм на парте, снисходительно похвалил – «Получается». Сам он джазил, косил под лабуха, стилял и был из тех, о ком Василий Аксенов говорил –«Мы, штатники», подразумевая падких на пропаганду «Голоса Америки». Он был вездесущ, но только там, где можно было проскользнуть без мыла, на шармочка. Идем на военную практику в лагерь под Нарою, в танковую дивизию Зной, истекаем потом, взвод без рубах, и старшина, обернувшись – матом – «Что за эсэсовцы, одеть рубахи!» Нас обгоняет машина – на наших пожитках – восседает Генка. Машет рукой – «пехота, не пыли!», обдавая нас пылью. Мы на учениях в дождь, в слякоть в поле, в окопах. – Генка в клубе, сухой, в тепле - с аккордеоном – солдатская самодеятельность. В сортире он юморист, учит искусству подтереться трамвайным билетом. В столовой – тоже хохмач, делает вид, что его стошнило в тарелку соседу Карену Варданяну, и, когда тот теряет аппетит, съедает его порцию. И очень обижается, когда я, вспомнив аналогичные выходки моего брата Димки, сочувствуя вечно замерзшему Карену, плачу Генке тем же, - я, видите ли, слишком живо описал то, что у него в миске будет от такого казуса. И погиб он от такой же пронырливости – лет через двадцать. Уже, будучи преуспевающим – на машине обгонял лесовоз с плохо закрепленными бревнами, и одно упало на крышу его «Волги». Это был тип человека, жившего среди нас. Имелись разновидности этого типа, правда не такие циничные как Генка. Они принимали личины на показ, а, по сути, – ждали часа – проявить свою сущность – реализоваться. И устроить жизнь по-своему, стать «правильными» не по тем правилам, что мы - не по советским, - а по своим.. Время Медведева, Путина, Ельцина и Горбачева обнажило суть этих типов, их мимикрию, их неприятие заветов старших братьев и отцов. Ими прервалась связь поколений, «связь времен». Те героические поколения уже истлевают, и кости их не проросли новыми всходами. Новая поросль не появилась на место тех, кто в Гражданскую погибал и на место тех, кто в Отечественную защищал завоевания людей труда. Говорят – что имеем – не храним, потерявши – плачем. Сейчас, в разрухе и невзгодах, в кризисном безвременьи иные из этих типов хнычут – «Мы не этого ждали, мы не этого хотели, Великая Демократическая Революция не принесла нам свободы и счастья, нас обманули». А мне стал явственным смысл тех строк, которые мне долго казались у Багрицкого лишними. Это строки о преемственности, строки о верности идее, вдохновлявшей отцов и братьев. Строки о верности идеям, за которые они умирали, обращаясь в прах и тлен, и все же обретая бессмертие. Это строки о верности идеям гуманизма, воплощением которого является обоснованный наукой и практикой – коммунизм. Так повторю же слова той клятвы, что у нас, у меня и Вали-Валентины, у пионеров Кунцева и пионеров фабрики Ногина - была одна: «К борьбе за дело Ленина–Сталина – будьте готовы!» «Всегда готовы!»